Охотничьи сердца. О советских писателях-охотниках и их наследии
Позднею осенью особенно хорошо на воле. По небу бегут клочковатые тёмные тучи, лес гол, дороги зыбки, только калина краснеет налитыми гроздьями среди всеобщего оскудения. Мокро и грязно. Не встретить в эту пору человека.
А если встретишь, то это такой же чудак, как ты сам: потянуло к земле. И чудится звук охотничьего горна и собачий лай… И вот протаскаешься целый день, вернёшься домой голодный и холодный и перед сном возьмёшь читанный сто раз томик любимого писателя. Слава богу, Россия была богата на писателей-охотников.
Взять хотя бы Алексея Силыча Новикова-Прибоя (1877–1944). Это крупная фигура в советской литературе. Ценили его Горький, Сергиев-Ценский, Федин за «Цусиму», за морские вещи («Солёная купель», «Капитан первого ранга», «Подводники», «Женщина в море»), а сегодня писатель больше вспоминается совсем по другому случаю. Именно Новикову-Прибою суждено было объединить в группу ряд видных московских писателей, которые довольно много лет совершали совместные охотничьи поездки на Тамбовщину (село Матвеевское Спасского уезда Тамбовской губернии) – родину Алексея Силыча. Одно удовольствие перечислять имена этих людей: В. Зазубрин, Н. Смирнов, Л. Сейфуллина, В. Правдухин, Д. Зуев, А. Перегудов, Н. Зарудин, П. Низовой, П. Ширяев…
Новиков-Прибой на охоте
Из дневника Перегудова от 15 апреля 1928 года: «На охоту пошли втроём: Силыч, Завадовский и я. Недалеко от дома, на краю поляны, мы поставили на берёзе чучела косачей и спрятались под низкими ветвями небольших елей. Было холодно. Вчерашняя метель намела снега на четверть»… Сколько лет прошло, а я без волнения не могу читать: «И вдруг, точно поняв, кто главный враг его, стремительно понёсся на Савелия. Старый охотник спрыгнул с лыж и, утвердившись в снегу, ждал, крепко держа наготове рогатину. Медведь, быстро приближаясь, мотал головою, исступлённо рычал, потрясая лес…
Остался ещё один прыжок, но он поднялся на дыбы, огромный, страшный в гневе. Тяжёлые передние лапы, выпустив когти, судорожно тянулись к охотнику, готовые схватить его в смертельные объятья. Широко раскрылась красная пасть, оскалив клыки, брызгая липкой слюной, а из маленьких чёрных глаз катились слёзы. И ещё сильнее, ещё оглушительнее, вызывая грохочущее эхо, покатился по дремучему лесу рёв, полный яростной злобы и предсмертной тоски. Медведь наступал, шагая на задних лапах, охотник, немного согнувшись, твёрдо стоял на месте, выжидая удобного момента для удара, – оба чёрные, лохматые, похожие друг на друга». Рассказ «На медведя». Есть у Новикова-Прибоя и другой дивный рассказ, «Среди топи», начинаю читать: «Половина сентября, а в лесу по-летнему тепло. Над ветвистыми деревьями – прозрачная синь без единого облака». И моя душа взволнована, а перед глазами знакомая картина.
В конце 1920-х годов друзья-писатели вскладчину купили домик на озере Имарка, куда стали наведываться на охоты. Только вот после 1937 года поездки прекратились, по-разному сложились судьбы людей. И уже некому было зазывать в поход словами героя Е.Э. Дриянского: «Поедем же травить лис…»
Судьба А.С. Новикова-Прибоя внешне сложилась очень удачно: лауреат, орденоносец, книги публикуются регулярно, переиздаются. Н.П. Смирнов, вышедший уже из лагеря, вспоминал одну из последних встреч:
«Вот и пороша. Недельку поработаю над „Цусимой“, а там опять на денёк-другой поедем…
– Травить лисиц? – перебил я.
– Ну хоть потропить русачков, – улыбнулся он. Стряхивая с усов снег, Силыч продолжал мечтательно: – А действительно хорошо было бы написать что-нибудь вроде „Записок мелкотравчатого“ на новом материале и с новыми людьми… Какая могла бы получиться книга».
К мыслям об охотничьей книге Новиков-Прибой возвращался в 1942 году. Но написать не собрался, «причалил к последней пристани» в 1944 году.
Ефим Николаевич Пермитин (1896–1971) – глыба, в писательстве глыба, сам напоминал глыбу, мощный мужик-сибиряк. Пермитин стоит у истоков советской охотничьей литературы, поэтому никак не обойтись без него… Приехав на квартиру к Пермитиным, я познакомился с сыном писателя Игоря Ефимовичем, замечательным фотографом, путешественником, охотником, помощником отца, хранителем архива. Кроме некоторых охотничьих трофеев, ружей, повешенных на стену, книг, папок, фотографий, поразил меня полутораметровый фотографический портрет Л.Н. Толстого, находящийся в кабинете Ефима Николаевича. Толстой был его божеством.
Пермитин
Отсюда, видимо, страстная его тяга написать свой роман-эпопею «Жизнь Алексея Рокотова» (где в избытке и охотничьих сцен). Он родился в Усть-Каменогорске (на Алтае), городке, стоящем в устье Иртыша и Ульбы. Крестьянский труд, охота, писательство – три кита Ефима Пермитина. Ему обязана русская культура журналами «Охотник Алтая», «Охотник и пушник Сибири». Много печатался в «Сибирских огнях». Пришлось и горя хлебнуть: репрессии опалили судьбу, но повезло – выкарабкался. И всю жизнь охотился.
В книге «Охотничье сердце» прочтём: «Лес гудел от любовных песен, как огромный орган под сводами высокого купола: казалось, пело само небо, сама земля, каждая ветка в искрах росы. Восток заалел. Словно полотнище огромного занавеса медленно раздвигалось, открылась поляна, усыпанная кочками, пнями, со стоящими кое-где не одетыми, а лишь чуть задымившимися берёзками. И на всей поляне – токующие тетерева. Сколько их! Откуда собрались они на любовный свой поединок! Вздыбленные, лироподобные хвосты бойцов, точно белые султаны, развевались повсюду. Отдельных голосов различить было уже нельзя.
Казалось, у горла каждого из певцов журчал ручей, как переплеск струй, плыл по земле, сливаясь в могучий рокот большой реки». Написано со страстью – большим писателем. Охотники и любители охотничьей литературы должны быть благодарны Пермитину за сборники «Охота в Подмосковье», «На охоте» и, конечно, за альманах «Охотничьи просторы».
«Ефим Пермитин воплощал в своём внешнем облике характерные черты идеального сибирского следопыта и зверолова: широкие покатые плечи, широкая грудь, открытое и доброе лицо, высокий лоб, удивительно живые серые, с бирюзовым отливом глаза и могучие руки, способные держать и рогатину, и топор дровосека. От всего в этом мужественном облике веяло прочностью, неизносимостью, ладностью, подтянутостью», – нарисовал портрет своего друга Н. П. Смирнов, посвятивший Пермитину стихи:
Мы так любили шумные костры
За их уют в охотничьих скитаньях.
Теперь они живут в воспоминаньях,
Как свет и радость молодой поры.
Любовь испытываю я к Дмитрию Павловичу Зуеву (1889–1967) – оригинальнейшему писателю-фенологу и охотнику. В детские и юношеские годы мало кто смог, наверное, устоять перед обаянием его записок. Книги «Времена года» и «Дары русского леса» стали классическими. Хотя некоторые собратья-писатели недолюбливали Зуева, считая его очерки пустыми «завитушками». Мне так не кажется. Напротив, как драгоценности, собирал я сведения о Зуеве. У меня хранятся два письма; если одно – В.М. Пескова – можно и не цитировать (в нём описано общеизвестное), то другое, написанное дочерью А.С. Новикова-Прибоя, Ириной Алексеевной, рискну привести целиком: «Вы писали о Зуеве, я прочитала Ваше письмо, и мне захотелось написать о нём.
Ведь он любил говорить, что „я выросла у него на коленях“. Конечно, это преувеличение потому как я выросла на коленях отца и матери. Я дочь писателя А.С. Новикова-Прибоя. А Зуев Д.П. был у него секретарём и, конечно, часто бывал у нас. Секретарь он был неважный, но отец его любил как товарища по охоте. Тут ему не было равных. Лёгкий на подъём, неутомимый ходок, страстный любитель природы, знаток наших лесов. Пришла как-то к нам одна женщина из Костромской области и, увидев Д.П. Зуева, закричала, что это „леший наших лесов“. У Дмитрия Павловича было ружьё английской фирмы „Голланд и Голланд“, он очень любил им хвастаться. У него был удивительный рюкзак, который он никогда не разбирал.
Там всегда были – четыре головных убора: шапка-ушанка, кепка, картуз и берет. Обязательно в любую жаркую погоду – валенки. Примус, соль и спички в непромокаемом месте, котелок. Это всё его хозяйство. Он мог ходить один целыми днями, пропадать на недели. Мой отец волновался, а мама всегда говорила, что найдётся. И действительно – находился, очень довольный и уставший. Он обожал нюхательный табак, а курить – не курил. Своей семьи у него не было. Жил он с сестрой, а потом с племянницей, которая его ругала за жуткий беспорядок в его комнате. Много раз к нему приезжали пожарные с требованием убрать бумаги. Он любил носить монокль в левом глазу. Как-то, приехав к нам на дачу, заснул у нас на сеновале с этим моноклем в глазу и потерял его.
Проснувшись, прибежал к нам и просил найти в сене монокль. Женщин у него вообще никогда не было. Он любил говорить, что „поцеловал один раз женщину, и то в гробу“. В последние годы он ходил уже неряшливо: в рваных валенках, подпоясанный верёвкой и с длинной седой бородой. На Новый год он приходил к нам минут за 20 до Нового года, вытаскивал бутылку шампанского и маленькие подарки. Наша дочка Маша, увидев Дмитрия Павловича, решила, что это дед Мороз пришёл с подарками».
В конце жизни заметался Зуев, пытаясь написать книгу воспоминаний о друзьях-охотниках, но его время неумолимо уходило. Умер, а рукописи пылятся в одном из московских архивов. «Волнение собаки передаётся охотнику. Ружьё на вскидке. Смотри да смотри за взлётом птицы. Вальдшнеп мастерски лавирует между ветвей. Он умеет выпорхнуть из-под ног, взлететь вокруг ствола к вершине дерева и скрыться из глаз. Трудна стрельба в чаще. Иногда стреляешь, не видя цели. Но бывает и такое счастье… После выстрела услышишь, как что-то тяжёлое упало в зашуршавшую листву. Подбежишь и поднимешь тёплую птицу», – с заметным волнением писал старый поэт, вновь переживая прошлые охоты.
Знакомы вам эти строки? Но миг – и от солнечных сил, / Из ночи, из чёрного ада, / Как грохот от каменных крыл, / Захлопала в соснах громада. / Качнулась дремучая старь, / Колючее солнце дымило. / Бормочет, скрежещет глухарь, / Косматая щёлкает сила. / Уж ей тишина не дана, / Две песни даны ей на милость/ И грянул огонь. Тишина / Вдруг ахнула – и покатилась. /Сквозь хвойные лапы и дым / Катилась и билась падучей / А мёртвая тяжесть с вершин / Цеплялась за грузные сучья. / Белеют за речкой лога? Заря! – и на кочках краснею, / За ней по следам лесника / Глухарья волочится шея.
Стихотворение «На глухаря» написано поэтом Николаем Николаевичем Зарудиным (1899–1937). Судьба его трагична. Если наметить штрихами: учился в нижегородской гимназии вместе с будущим учёным и художником-анималистом А.Н. Формозовым. Революцию принял. Во время Гражданской войны добровольцем ушёл к красным, воевал, дослужился до политкомиссарства, по убеждениям – троцкист. В мирное время жил в Смоленске. Участник группы «Перевал». Всего перечисленного хватило, чтобы в 1937-м Зарудина арестовали и расстреляли. Как и положено поэту, он ушёл из жизни в 37 лет. Мистика ли это? Не могу ответить на этот вопрос.
Его книга «Полем-юностью» – гимн охоте, не потерявший свежести и поэтической прелести (что, к сожалению, сплошь и рядом бывает с книгами современных литераторов). И вспоминает всегда зарисовка Н.П. Смирнова: «Однажды глубокой зимой морозным и блестящим днём я и мой друг Н.Н. Зарудин ездили в Загорск. <…> Уже под вечер зашли к М.М. Пришвину – и сразу же, на пороге, остановились в восхищении: на стене висели два зайца – меловой беляк и золочёный русак. От зайцев пахло снегом, лесом, зимой, а их густой и плотный мех как бы таил в себе неостывающее тепло охоты. Когда мы шли по ночным городским улицам к поезду, Зарудин несколько раз останавливался и говорил, запрокидывая голову:
– Слушайте, это же чудесно: Россия, зима, ночь, мороз, звёзды. … А какая сейчас тишина в поле, в деревне, в лесу, и в этой тишине вдруг слышится шорох: косой пробирается на жировку… Нет, завтра же двину на охоту!
На другой день Зарудин действительно уехал на охоту и прислал оттуда же мне и Пришвину свою прелестную „Песню охотничью“».
Погоняться нам, охотникам, за следом?
Полем-юностью домой ли воротиться?
Занесло всю землю вьюгой, снегом,
В тёмном поле заяц тёплый снится.
Слабость питаю я к творчеству Александра Владимировича Перегудова (1894–1989), возможно, потому, что этот человек никому не сделал гадости. Поездка в подмосковное село Дулево многое прояснила для меня: писатель всегда жил в природе. Много произведений посвятил Перегудов фарфоровому заводу в Дулеве («Фарфоровый город», «Солнечный клад», «Суровая песня», «В те далёкие годы»), по соседству с которым прожил долгую жизнь. Александру Владимировичу принадлежит честь написания первой биографии А.С. Новикова-Прибоя. И, конечно, охота прошла через всю жизнь.
Рассказ Перегудова «На медведя», написанный в 1925 году, – золотой фонд русской охотничьей литературы. «Бьётся кровь в висках, а сердце, кажется, своим стуком наполняет весь лог. Неужели медведь не слышит биения моего сердца? Хрустнула веточка, и снова тихо. Плывут минуты звенящей тишины. Колотится, колотится сердце…
Боюсь – не выдержу этой напряжённости, разорву упругую тишину громким криком. Шорох внизу. Под стволом сосны вырастает тёмный силуэт. Смотрю на него, боясь шелестнуть взмахом ресниц. Силуэт не двигается. Его задевает край лунного полотенца. Теперь вижу – это куст. Снова шорох. И вот в том месте, где падаль – тёмная, бесформенная глыба. Несколько мгновений – и я слышу, как медведь раздирает когтями барана и с чавканьем ест. Два выстрела слились в один. Две красные молнии метнулись с лабаза, и гром загрохотал по лесу, повторяемый испуганным эхом. „Готов!“ – громко сказал Фома. Смотрю вниз, в неверном лунном свете вижу тёмную неподвижную копну. Так просто: две горячие пули выжгли жизнь у лесного хозяина, который ударом лапы мог бы переломить позвоночник любому из нас. Не верится». И ничего не нужно добавлять.
Век Валериана Павловича Правдухина (1892–1937) оказался короток. Как писал его друг Ефим Пермитин, «погиб в 1937 году». Много людей уничтожили расстрельные команды и лагеря архипелага ГУЛАГ. И Правдухин попал под Молох. С Урала, сын псаломщика и крестьянки. Учился на учителя, преподавал. Работал редактором в «Сибирских огнях», потом – заведующим отделом критики в «Красной ниве», писал для «Красной нови». Женился на писательнице Лидии Сейфуллиной. Автор романа «Яик уходит в небо». Всё своё творчество посвятил охоте. «Годы, тропы, ружьё» прочёл каждый любитель охотничьей литературы. «Пошёл ввечеру в городской сад… и увидел я под забором земляную плешину, на ней старую траву, пытавшуюся по весне снова ожить, зазеленеть. Эта плешина, а над ней холодноватое голубое небо, свежие весенние запахи так потрясли меня, что я готов был тут же лечь на землю, прижаться к ней, слушая её дыхание.
Правдухин и Сейфуллина
И когда ночью прибежал к Зазубрину Ефим Пермитин – Ефимий, как зовут его друзья, жадный и вдохновенный охотник, – и стал сманивать нас за Колывань на Тойские болота, я понял, что отказаться у меня нет сил… И вдруг в ухо до жути близкое, по-домашнему спокойное: „га-га-га-га“… Ищу испуганно птиц в небе и не вижу. Но ведь гогот рядом. Да где же они? Трясёт озноб. „Га-га-га“… Ещё ближе… Вот они. Прямо на меня, низом, по земле, за кустами, летят штук двенадцать гусей спокойным, ровным треугольником. Красиво, ритмично покачиваются, и уже видны их тёмные носы, сероватое оперение… Не шевелюсь». Ефим Пермитин, в очерке поминая покойного друга, писал: «Пусть же хоть этот краткий, „охотничий“ очерк мой будет скромной данью незаслуженно забытому проникновенному живописцу родной природы». От себя добавлю: читайте и открывайте для себя писателя Правдухина.
В 1930-е годы популярностью пользовались рассказы Евгения Васильевича Дубровского, писавшего под псевдонимом Лесник. Судьба его интересна. Сборники «Лесные были», «В лесу», «Далёкие годы» принесли писателю славу. Книгу «Лесные тропинки» я до сих пор очень высоко ценю. Недоумение вызывает, почему имя Лесника у современных любителей литературы забыто. Любой охотник скажет словами Дубровского (Лесника): «С тех пор как я стал помнить себя, я помню и лес. Из окон того дома, где прошло моё детство, виднелась синяя зубчатая полоса по краю неба. Это длинной тёмной стеной стоял лес. Что там, в лесу? А за ним что? Дорога? Река блестит, извивается по зелёному лугу и пропадает. Где она?» Прочтёшь и сам начинаешь судорожно соображать: пора в дорогу!
Иван Андреевич Арамилев (Зырянов) (1896–1954) – писатель, воин, охотник. Откроем наугад книгу Арамилева «Рассказы охотника». Что попалось? Рассказ «Последний взлёт». Что же, лучше биографической справки прочесть: «Из травы взлетел кряковый селезень. Было далеко, я не приготовился, но ружьё привычно легло к плечу, и выстрел был сделан. Селезень качнулся и замер на мгновенье, как-то по-ястребиному паря в воздухе. Мне казалось – он упадёт, и я опустил ружьё. Вдруг селезень часто замахал крыльями, как жаворонок над пашней, стал винтом подниматься в небо.
Птица яростно била крылом, вздымала всё выше и выше. Я, задрав голову, следил за удивительным этим подъёмом. На высоте двухсот метров селезень остановился. Долетел слабый, предсмертный крик. Сложив крылья, птица упала к моим ногам. „Какая смерть!“ – подумал я и начал рассматривать селезня. Ни капельки крови на сизом пере. Перочинным ножом я сделал вскрытие, и всё стало ясно: дробинка вошла под крыло и пробила сердце. Смертельно раненная птица поднялась в вышину, чтобы там умереть и бездыханной рухнуть на землю, где она родилась и выросла».
Вдруг я заметил, что сам так увлёкся, что начал волноваться, перелистывая страницу за страницей. Охотничья литература входит в кровь, навсегда приобщая человека к братству посвящённых. Уже самому порой сложно определить, что и у кого ты читал, надо перечитывать, потому что голоса сливаются в хор. До чего хороши были писатели!
Звонкий рог в старинной позолоте
И его певучий милый зов, –
Вековая музыка охоты.
Светлая симфония лесов.
И вот мы в конце рассказа, но ограничили нас рамки одной публикации: полосы строго поделены. За рамками разговора оказались Зворыкин и Формозов, Чапыгин… Впрочем, зачем приоткрывать завесу тайны? Много ещё советских писателей-охотников не уместились в очерк. Но у меня есть уверенность, что скоро мы продолжим разговор.
